Июль на заливе: жара и свобода

Июльский Восторг на Граните

Июль в Петербурге выдался не просто теплым, а *настоящим* – тем самым, о котором шепчутся всю зиму, пряча носы в воротники. Воздух над Невой дрожал маревом, а гранит набережных накалялся так, что к нему было больно притронуться даже подошвой сандалий. Сам город, обычно строгий и сдержанный, казалось, растаял в этом золотистом пекле. И единственным спасением был широкий, сверкающий как расплавленное серебро, Финский залив.

Особенно людно было на Стрелке Васильевского острова. Ростральные колонны, обычно устремленные в серое небо, сегодня парили в дымчато-голубой выси, похожей на выдох самого залива. Толпа – пестрая, шумная, довольная – двигалась к воде медленно, словно тягучий мед. Здесь были и туристы с картами и восторженными взглядами, и местные, знающие толк в питерском солнце, несущие пляжные коврики и сумки-холодильники.

Аня стояла босиком на чуть влажном от брызг камне у самой кромки воды. Отполированный волнами гранит был прохладным, живительным под ногами. Она зажмурилась, вдохнула полной грудью. Запах! Свежий, соленый, с легкой ноткой водорослей и бесконечной свободы. Это был не запах моря, нет. Это был *залив* – особенный, петербургский, с едва уловимыми нотами корабельной смолы и далеких островов.

Рядом смеялись дети, пуская в плавание флотилию бумажных корабликов. Один из них, ярко-красный, лихо подхваченный ветерком, устремился к середине залива, где уже качались на легкой волне белоснежные яхты с надутыми парусами. Их силуэты казались невесомыми на фоне сияющей воды и далекого силуэта Кронштадта на горизонте.

Воздух над водой вибрировал, наполняясь гулом моторок, криками чаек, неугомонно круживших в поисках угощения, и смешанной музыкой из переносных колонок – от джаза до поп-хитов. Где-то рядом жарили рыбу, и ее аппетитный аромат смешивался с запахом солнцезащитного крема и нагретой кожи.

Аня окунула руку в воду. Прохлада! Не ледяная, как в Неве, а освежающая, приятная. Она плеснула себе на шею, и капли, как крошечные бриллианты, покатились по загорелой коже, даря мгновенное блаженство. Рядом молодой парень в очках авиатора с азартом пытался поймать на спиннинг хоть что-то, кроме водорослей. Девушка рядом с ним читала книгу, задрав ноги на парапет, лицо ее было спокойным, освещенным солнцем и отраженным от воды светом.

Солнце начало клониться к западу, превращая небо над заливом в полотно импрессиониста. Бледно-голубой у зенита переходил в теплый персиковый, а затем в нежно-розовый у самой воды. Золотые купола Петропавловки и шпиль Адмиралтейства загорались в его лучах, как гигантские свечи. Вода в заливе стала похожа на жидкое золото, по которому скользили черные силуэты прогулочных катеров, возвращающихся в гавань.

Стало чуть прохладнее, но тепло еще долго хранилось в камнях набережной. Фонари зажглись, отразившись длинными дрожащими столбами в темнеющей глади. Над водой закружили первые, пока еще редкие, чайки, их крики звучали уже не так требовательно, а скорее умиротворенно.

Аня сидела, подтянув колени к груди, и смотрела, как последние лучи солнца играют на волнах, оставляя алые дорожки. Жара отступила, уступив место мягкому вечернему теплу. Этот день на заливе был не просто побегом от духоты города. Это был глоток свободы, соленой прохлады и чистой, искрящейся радости. Июль в Петербурге, особенно такой щедрый, особенно такой жаркий, когда залив становится не просто частью пейзажа, а живым, дышащим спасением – это маленькое чудо. Чудо, которое греет душу долгими зимними вечерами, напоминая, что и гранитный город умеет быть нежным, солнечным и бескрайним, как его сверкающий навстречу лету залив.